Центр социальной, деловой и правовой информации Псковской областной универсальной научной библиотеки представляет обзор, посвященный жизни и творчеству Михаила Булгакова.
Материал публикуется в рамках виртуального проекта Книжный «АнтиНаркоФест» .
Впервые вколоть себе морфий Михаила Булгакова вынудил случай из врачебной практики. Первая жена писателя, Татьяна Николаевна Лаппа, вспоминала: «Как-то… привезли мальчика, больного дифтеритом. Михаил осмотрел его и решил отсосать трубкой дифтерийные пленки из горла. Ему показалось, что при этом заразная культура попала и ему. Тогда он приказал ввести себе противодифтерийную сыворотку. Начался у него страшный зуд, лицо распухло, тело покрылось сыпью, он почувствовал ужасные боли в ногах. Михаил, конечно, не мог этого выносить, попросил ввести ему морфий. После укола стало легче, он заснул, а позже, боясь возвращения зуда, потребовал повторить инъекцию. Вот так это началось…»
Есть и иная, менее известная версия того, как началось пристрастие будущего писателя к наркотику. Основанная, правда, исключительно на косвенных доводах. Морфинизм во второй половине XIX – начале XX вв. был распространен среди участников боевых действий. Морфий служил обезболивающим средством, применялся в военной хирургии, и многие пациенты (и медицинские работники!) в госпиталях «подсаживались на иглу». Булгаков, окончив медицинский факультет Киевского университета, начинал свою работу как раз в прифронтовых госпиталях – шла Первая мировая война. А значит, мог начать принимать морфий еще до того, как его перевели в земскую больницу на Смоленщине.
Так или иначе, в медицинской среде бытовало мнение, что врач способен употреблять наркотические вещества без вреда для себя. Еще в начале XX века в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона появилась статья «Морфинизм»: «Много морфинистов среди совершенно здоровых на вид людей имеется во всех городах, там, где кипит общественная жизнь, где рано расстраиваются нервы... Большинство морфинистов люди образованные, развитые, среди них много врачей...». В 1924 году немецкий профессор Л. Левин приводил данные о морфинизме среди европейских медиков: 40,4% врачей и 10% их жен оказались наркозависимыми.
Вот и Михаил Афанасьевич стал заложником мнения, что врач в силу своего профессионализма может принимать наркотик строго в необходимом для лечебных целей количестве, не допуская зависимости. Свой вклад в развитие пристрастия внесла и окружающая обстановка. Булгакова, выросшего в Киеве и привыкшего к бьющей ключом жизни и удобствам большого города, тяготили отупляющее беспросветное существование в деревенской глуши и «прелести» сельского быта. В земской больнице он был заведующим и единственным врачом. То есть лечил всех и от всего. Был и терапевтом, и хирургом, и педиатром, и акушером в одном лице.
Эту ситуацию писатель потом во многом перенесет в рассказ «Морфий». Значительную часть рассказа составляют дневниковые записи героя. На дворе – зима 1917 года. Молодой врач в кризисный момент своей жизни, после расставания с любимой женщиной, попадает на земский участок в «медвежьем углу».
Прочитать рассказ «Морфий» можно в электронной библиотеке Литмир
«…И слава Богу: чем глуше, тем лучше. Видеть людей не могу, а здесь я никаких людей не увижу, кроме больных крестьян. Но они ведь ничем не тронут моей раны?..
…Все вьюги, да вьюги... Заносит меня! Целыми вечерами я один, один. Зажигаю лампу и сижу. Днем-то я еще вижу людей. Но работаю механически. С работой я свыкся.»
Для доктора Полякова, героя «Морфия», отправной точкой зависимости становится прием наркотика в момент плохого самочувствия. Опасаясь повторения приступа боли, Поляков делает себе повторный укол. Начинает развиваться привыкание.
«При впрыскивании одного шприца двухпроцентного раствора почти мгновенно наступает состояние спокойствия, тотчас переходящее в восторг и блаженство. И это продолжается только одну, две минуты. И потом все исчезает бесследно, как не было. Наступает боль, ужас, тьма. Весна гремит, черные птицы перелетают с обнаженных ветвей на ветви, а вдали лес щетиной ломаной и черной тянется к небу, и за ним горит, охватив четверть неба, первый весенний закат.»
«…Смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя... в теле нет клеточки, которая бы не жаждала... Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!
Смерть от жажды райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут его ноги...
Смерть – сухая, медленная смерть...»
Это – не догадки, не гениальное прозрение, не художественный пересказ чужих слов. Это выстрадано, пережито изнутри. Рукопись рассказа, к сожалению, утрачена, он печатается по журнальной публикации 1927 года. Но известно, что черновой его вариант был начат еще в период зависимости Булгакова от морфия. Каждая строка куплена дорогой ценой личного опыта.
Страшно то, что, став наркоманом, доктор Поляков продолжает лечить людей. В том числе оперировать. Даже тогда, когда у него начинаются галлюцинации, он полагает, что на работе это никак не сказывается. Опасается он только того, что его разоблачит фельдшер-ассистент или работник уездной аптеки, где он заказывает морфий.
Далее мы узнаем, что Поляков пытался лечиться в московской клинике, но сбежал оттуда. Герой не боится даже стрельбы и беспорядков в Москве (дневниковая запись помечена 14 ноября 1917 года). Булгаков бегло, пунктиром упоминает о стрельбе и перевороте – первым читателям рассказа было достаточно небольшого намека. Для современного читателя необходимо пояснить: в это самое время, 25 октября (7 ноября) – 2 (15) ноября на улицах первопрестольной разворачивается Октябрьское вооруженное восстание. Цепную реакцию запустили известия о революционных событиях в Петрограде. В центре Москвы идут ожесточенные бои. Большевики обстреливают Кремль из артиллерийских орудий. Значительно пострадали жемчужины русской архитектуры: Успенский, Благовещенский, Архангельский соборы, здание Успенской звонницы с находившейся в ней в то время Патриаршей ризницей, храм Николая Гостунского, главный корпус Чудова монастыря, Малый Николаевский дворец, Никольская, Спасская и Беклемишевская башни.
Кремль после обстрела в ноябре 1917 года. Спасская и Никольская башни
Вот как описывал события тех дней Максим Горький в «Несвоевременных мыслях»:
«В некоторых домах вблизи Кремля стены домов пробиты снарядами, и, вероятно, в этих домах погибли десятки ни в чем не повинных людей. Снаряды летали так же бессмысленно, как бессмысленен был весь этот… процесс кровавой бойни и разгрома Москвы. В сущности своей московская бойня была кошмарным кровавым избиением младенцев. С одной стороны юноши-красногвардейцы, не умеющие держать ружье в руках, и солдаты, почти не отдающие себе отчета, кого ради они идут на смерть, чего ради убивают. С другой – ничтожная количеством кучка юнкеров, мужественно исполнивших свой «долг», как это было внушено им…»
Но мысли булгаковского Полякова заняты наркотиком и только наркотиком. Круговерть «окаянных дней» проносится мимо него. В лечебнице он украл вожделенный морфий. Дрожа от страха, что другие люди вот-вот сорвут дверь, Поляков делает себе уколы в общественном туалете.
В итоге, поняв, что у него нет силы воли для противостояния зависимости, герой кончает жизнь самоубийством. Такой могла быть и судьба Булгакова. К счастью, Михаилу Афанасьевичу удалось вырваться из цепких лап морфия. Но этот путь был неимоверно труден.
Чтобы достать морфий, Татьяне приходилось продавать вещи. Она вынуждена была сделать аборт – Булгаков опасался, что ребенок родится больным. Первый аборт Татьяна сделала еще до свадьбы (Михаил не был готов стать отцом), второй стал точкой невозврата – после него она уже не могла иметь детей.
Татьяна Николаевна Лаппа
В селе начали догадываться о пагубном пристрастии молодого доктора. Булгаков подает просьбу о переводе в Вязьму. «Вязьма – такой захолустный город, – вспоминала Татьяна. – Дали нам там комнату. Как только проснулись – «Иди, ищи аптеку». Я пошла. Нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это – опять надо. Очень быстро он его использовал. У него была печать, позволявшая выписывать рецепты. Так всю Вязьму исходила. А он прямо на улице стоит, меня ждет. Он тогда такой страшный был… И одно меня просил: «Ты только не отдавай меня в больницу». Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала. Хотела все бросить и уехать. Но как посмотрю на него, какой он, как же я его оставлю? Кому он нужен? Да, это ужасная полоса была…»
В Вяземской больнице велся учет наркотических средств. Булгакову, назначенному заведующим инфекционным и венерическим отделением, приходилось изворачиваться, выписывать рецепты на различные вымышленные имена. Несколько раз он посылал жену за морфием в Киев. Во время ломок угрожал ей пистолетом. «Я не знала, что делать, – рассказывала Татьяна, – он регулярно требовал морфия. Я плакала, просила его остановиться, но он не обращал на это внимания. Ценой неимоверных усилий я заставила его уехать в Киев, в противном случае, сказала я, мне придется покончить с собой».
Весной 1918 года супруги перебрались в Киев. Вспоминала Татьяна об этом времени так: «В Киеве сначала я тоже все ходила по аптекам, в одну, в другую, пробовала раз вместо морфия принести дистиллированную воду, так он этот шприц швырнул в меня… Браунинг я у него украла, когда он спал… А потом сказала: «Знаешь что, больше я в аптеку не пойду. Они записали твой адрес». Это я ему наврала, конечно. А он страшно боялся, что придут и заберут у него печать. Он же тогда не смог бы практиковать. Он говорит: «Тогда принеси мне опиум». Его тогда без рецепта в аптеке продавали. Он сразу весь пузырек… И потом очень мучился с желудком. И вот так постепенно, постепенно стал отходить от наркотиков. И прошло».
Случай исцеления Булгакова уникален. У специалистов-наркологов нет единого мнения о том, что помогло Михаилу Афанасьевичу. Морфиновая, или опиатная, зависимость – одна из самых тяжелых. Привыкание происходит едва ли не после первой дозы. Вероятно, преодолеть недуг помогло все в комплексе. Самоотверженная забота жены (по совету отчима Булгакова Татьяна начала понемногу снижать дозу морфия в растворе, чтобы организм писателя отвык от яда). Благотворное влияние родного Киева: знакомые улицы, лица, Днепр, сады, каштаны на бульварах. Живительная сила творчества.
Говоря о Булгакове, чаще всего вспоминают Елену Сергеевну, его третью жену, его «Маргариту». Но, думается, без верной Татьяны Николаевны Булгаков вряд ли бы вообще выжил. Она была рядом с ним в годы Первой мировой войны, революции и Гражданской войны. Работала с ним операционной сестрой в госпиталях, не оставила его в деревенском захолустье, боролась за его исцеление от морфинизма. Благодаря ее заботе и верности Михаил Афанасьевич, в конечном счете, стал тем, кем он стал.
…В конце жизни писатель, мучительно страдая от заболевания почек, снова начал принимать морфий. Оттого-то в «Мастере и Маргарите» появляется мотив употребления морфия. Следы наркотика были обнаружены и на рукописи последнего романа.
Дарья Александровна Самохина,
заведующая Центром социальной, деловой и правовой информации
Читайте:
«Анна Каренина»: мысль семейная и… антинаркотическая
