Литература этого периода обнажила глубокие противоречия, возникшие в обществе того времени. Писателей перестали устраивать классические каноны, начался поиск новых форм, новых идей. На передний план выходят общечеловеческие, философские темы о смысле бытия, о нравственности, о духовности. Все больше стало появляться религиозных тем.
Четко обозначились три основных литературных направления: реализм, модернизм и русский авангард. Возрождаются и принципы романтизма, особенно ярко это представлено в творчестве В. Короленко и А. Грина.
Составитель И.Б. Бомейко,
главный библиограф справочно-библиографического отдела
Литература этого периода обнажила глубокие противоречия, возникшие в обществе того времени. Писателей перестали устраивать классические каноны, начался поиск новых форм, новых идей. На передний план выходят общечеловеческие, философские темы о смысле бытия, о нравственности, о духовности. Все больше стало появляться религиозных тем.
Четко обозначились три основных литературных направления: реализм, модернизм и русский авангард. Возрождаются и принципы романтизма, особенно ярко это представлено в творчестве В. Короленко и А. Грина.
В 30-е годы наметился "великий перелом": тысячи представителей интеллигенции были подвергнуты репрессиям, а существование жесточайшей цензуры замедлило развитие литературных процессов.
Вот написала и... задумалась.
А ведь страшно-то как ... Это сколько же душ человеческих (писательских) просто так, одной-двумя-тремя подписями... “Замедлилось развитие литературных процессов”... Отцу народов требовались жертвы, он их получил. ... А Пастернака не тронул. Почему?
Сплошные ВОПРОСЫ. Ответы - наверное, есть. Где-то есть, пока под грифом “секретно”...
Поняла: хочу сейчас “перемахнуть” через "кровавые" - репрессии, война, послевоенные - 30- 40- 50-е и... и - в 60-е!
Там Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, там Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский.
Сумасшедшие годы: мир открывался восторженно, и вера в идеалы была отчаянной. В воздухе шестидесятых все было вперемешку: Лужники, Политехнический, крамольная Таганка - голова кругом. Лица поэтов такие мальчишечьи, девчоночьи! Как ворожил-махал руками, отмеряя перепады интонаций, Вознесенский. И нараспев тянула ноты Ахмадулина. И гипнотическим казался Евтушенко. И трепетали от Рождественского. И млели под Булата Окуджаву. И еще Аксенов, и еще… Их сразу стало много. И каждый сам по себе.
Псковская областная научная библиотека представляет:
Воспоминания Андрея Вознесенского, вышедшие в серии "Мой 20 век" под названием "На виртуальном ветру"
Вознесенский, А. А. На виртуальном ветру : [воспоминания] / Андрей Андреевич Вознесенский. - Москва : Вагриус, 2006. - 474, [3] с., [16] л. ил., портр., факс. : ил. ; 22. - (Мой 20 век).
Одно из многочисленных переизданий мемуаров известного поэта-шестидесятника, чьи сборники стихов моментально исчезали с прилавков магазинов, а каждое новое стихотворение становилось событием.
Поэтические вечера в Политехническом музее собирали полные залы, поэты были кумирами молодежи. И одним из первых в этой замечательной плеяде был Андрей Вознесенский.
Поэт Андрей Вознесенский в книге своих мемуаров "На виртуальном ветру" вспоминает о литературной жизни страны на протяжении последних десятилетий, о писателях и деятелях культуры, например, о Пастернаке в главе "... И холодно было младенцу в вертепе…":
"Оцепеневшие родители уставились на меня. Шестиклассником, никому не сказавшись, я послал ему стихи и письмо. Это был первый решительный поступок, определивший мою жизнь. И вот он отозвался и приглашает к себе на два часа, в воскресенье.
Стоял декабрь. Я пришел к серому дому в Лаврушинском, понятно, за час. Подождав, поднялся лифтом на темную площадку восьмого этажа. До двух оставалась еще минута. За дверью, видимо, услыхали хлопнувший лифт. Дверь отворилась.
Он стоял в дверях.
Все поплыло передо мной. На меня глядело удивленное удлиненно-смуглое пламя лица. Какая-то оплывшая стеариновая вязаная кофта обтягивала его крепкую фигуру. Ветер шевелил челку. Не случайно он потом для своего автопортрета изберет горящую свечку. Он стоял на сквозняке двери.
Сухая, сильная кисть пианиста.
Поразила аскеза, нищий простор его нетопленого кабинета. Квадратное фото Маяковского и кинжал на стене. Англо-русский словарь Мюллера – он тогда был прикован к переводам. На столе жалась моя ученическая тетрадка, вероятно приготовленная к разговору. Волна ужаса и обожания прошла по мне. Но бежать поздно.
Он заговорил с середины.
Скулы его подрагивали, как треугольные остовы крыльев, плотно прижатые перед взмахом. Я боготворил его. В нем была тяга, сила и небесная неприспособленность. Когда он говорил, он поддергивал, вытягивал вверх подбородок, как будто хотел вырваться из воротничка и из тела.
Вскоре с ним стало очень просто. Исподтишка разглядываю его.
Короткий нос его, начиная с углубления переносицы, сразу шел горбинкой, потом продолжался прямо, напоминая смуглый ружейный приклад в миниатюре. Губы сфинкса. Короткая седая стрижка. Но главное – это плывущая дымящаяся волна магнетизма. "Он, сам себя сравнивший с конским глазом…"
Через два часа я шел от него, неся в охапке его рукописи – для прочтения, и самое драгоценное – машинописную только что законченную первую часть его нового романа в прозе под названием "Доктор Живаго" и изумрудную тетрадь новых стихов из этого романа, сброшюрованную багровым шелковым шнурком. Не утерпев, раскрыв на ходу, я глотал запыхавшиеся строчки:
И холодно было младенцу в вертепе…
Все елки на свете, все сны детворы,
Весь трепет затепленных свечек, все цепи…
В стихах было ощущение школьника дореволюционной Москвы, завораживало детство – серьезнейшая из загадок Пастернака.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи…
Стихи сохранили позднее хрустальное состояние его души. Я застал его осень. Осень ясна до ясновиденья. И страна детства приблизилась.
…Все яблоки, все золотые шары…
С этого дня жизнь моя решилась, обрела волшебный смысл и предназначение: его новые стихи, телефонные разговоры, воскресные беседы у него с двух до четырех, прогулки – годы счастья и ребячьей влюбленности.
* * *
Почему он (Пастернак – сост.) откликнулся мне?
Он был одинок в те годы, отвержен, изнемог от травли, ему хотелось искренности, чистоты отношений, хотелось вырваться из круга – и все же не только это. Может быть, эти странные отношения с подростком, школьником, эта почти дружба что-то объясняют в нем? Это даже не дружба льва с собачкой, точнее – льва со щенком.
Может быть, он любил во мне себя, прибежавшего школьником к Скрябину?
Его тянуло к детству. Зов детства не прекращался в нем.
Он не любил, когда ему звонили, – звонил сам, иногда по нескольку раз на неделе. Потом были тягостные перерывы. Никогда не рекомендовался моим опешившим домашним по имени-отчеству, всегда по фамилии.
Говорил он взахлеб, безоглядно. Потом на всем скаку внезапно обрывал разговор. Никогда не жаловался, какие бы тучи его ни омрачали.
* * *
Когда он переехал насовсем в Переделкино, телефонные звонки стали реже. Телефона на даче не было. Он ходил звонить в контору. Ночная округа оглашалась эхом его голоса из окна, он обращался к звездам. Жил я от звонка до звонка. Часто он звал меня, когда читал на даче свое новое.
Дача его напоминала деревянное подобие шотландских башен. Как старая шахматная тура стояла она в шеренге других дач на краю огромного квадратного переделкинского поля, расчерченного пахотой. С другого края поля, из-за кладбища, как фигуры иной масти, поблескивали церковь и колокольня XVI века вроде резных короля и королевы, игрушечно раскрашенных, карликовых родичей Василия Блаженного.
Порядок дач поеживался под убийственным прицелом кладбищенских куполов. Теперь уже мало кто сохранился из хозяев той поры.
Чтения бывали в его полукруглом фонарном кабинете на втором этаже.
Собирались. Приносили снизу стулья. Обычно гостей бывало около двадцати. Ждали опаздывавших Ливановых.
Наконец опаздывающие являются. Она – оробевшая, нервно-грациозная, оправдываясь тем, что трудно было достать цветы. Он – огромный, разводя руками и в шутовском ужасе закатывая глазищи: премьер, сотрясатель мхатовских подмостков, гомерический исполнитель Ноздрева и Потемкина, этакий рубаха-барин.
Затихали. Пастернак садился за стол. На нем была легкая серебристая куртка типа френча, вроде тех, что потом вошли в моду у западных левых интеллектуалов. Стихи он читал в конце. В тот раз он читал "Белую ночь", "Соловья", "Сказку», ну, словом, всю тетрадь этого периода. Читая, он всматривался во что-то над вашими головами, видное только ему. Лицо вытягивалось, худело. И отсвета белой ночи была куртка на нем.
Мне далекое время мерещится,
Дом на стороне Петербургской.
Дочь степной небогатой помещицы,
Ты – на курсах, ты родом из Курска.
Проза? Поэзия? Как в белой ночи все перемешалось. Он называл это своей главной книгой. Диалоги он произносил, наивно стараясь говорить на разные голоса. Слух на просторечье у него был волшебный! Как петушок, подскакивал Нейгауз, выкрикивал, подмигивал слушателям: "Пусть он, твой Юрий, больше стихов пишет" Собирал он гостей, по мере того как оканчивал часть работы. Так все написанное им за эти годы, тетрадь за тетрадью весь поэтический роман, я прослушал с его голоса.
Чтения обычно длились около двух часов". …
…Можно продолжить, но закончу. Каков слог поэта – ПРОЗАИКА? Почувствовали легкость, изящество, "манеру исполнения"? В этом весь Вознесенский. Читать его стихи и прозу – удовольствие.
А вот еще, не удержусь:
"Сейчас с удивлением глядишь на нищее убранство его (Пастернака – сост.) дачи, на сапоги обходчика, которые он носил, на плащ и на кепку, как у нынешних небогатых работяг, на низкие потолки – а ведь тогда они казались чертогами.
Он щедро дарил моему взору великолепие своих собратьев. У нас был как бы немой заговор с ним. Порой сквозь захмелевший монолог тоста я вдруг ловил его смешливый карий заговорщицкий взгляд, адресованный мне, сообщавший нечто, понятное лишь нам обоим. Казалось, он один был мне сверстником за столом. Эта общность тайного возраста объединяла нас. Часто восторг на его лице сменялся выражением ребячьей обиды, а то и упрямством.
Иногда он просил меня читать собравшимся стихи. Ныряя в холодную воду, дурным голосом я читал, читал…
Тогда по небу летели замурованные в спутник собачки Белка и Стрелка. Жалость по ним провыла в моих строчках:
Эх, Россия! / Эх, размах… / Пахнет псиной / в небесах. / Мимо Марсов, / Днепрогэсов, / мачт, антенн, / фабричных труб / страшным символом прогресса / носится собачий труп…"
В главе - размышления об "античной" (курсив мой - сост.) Ахматовой, "августейшей в своей поэзии и возрасте. Она малоречива, в широком одеянии, подобном тунике. Пастернак усадил меня рядом с ней. Так на всю жизнь и запомнил ее в полупрофиль. Но даже она почти не существовала для меня рядом с Пастернаком". И далее: "Пастернак ценил ее ранние книги, к поздним стихам и поэмам относился более чем сдержанно. Он дал мне почитать машинописный экземпляр "Ташкентской поэмы", пожелтевшие от времени и коричневые, будто сожженные на изгибах страницы. Когда я хотел вернуть ему, он только отмахнулся.
"Ахматова ведь очень образованна и умна, возьмите ее статьи о Пушкине хотя бы, это только кажется, что у нее лишь одна нота", – сказал он мне при первой встрече. Но никогда, нигде, публично или печатно, великие не показывали публике своего человеческого раздражения. Мне больно читать ахматовские упреки в документальных записях Лидии Корнеевны, как больно читать жесткие, документальные страницы, посвященные Анне Андреевне в мемуарах Зинаиды Николаевны.
Для меня Ахматова была Богом. Единственной в этой ипостаси особой женского пола. "Четки" я знал наизусть, но ближе, "моей" была Цветаева. Ее стихи в рукописях, даже не на машинке, а написанные от руки мелким ненаклонным бисерным почерком, давала мне читать Елена Ефимовна Тагер, оставляя на полдня наедине с ними в кабинете. Отношения между богами меня не касались. Со мной общались стихи".
Оригинальна сравнительная характеристика двух вождей – Сталина и Хрущева в главе "Голубой зал Кремля": "Чем Хрущев отличался от Сталина? Не политически, а эстетически.
Сталин был сакральным шоумейкером эры печати и радио. Он не являлся публике. Хрущев же был шоуменом эпохи ТВ, визуальной эры. Один башмак в ООН чего стоит! Не ведая сам, он был учеником сюрреалистов, их хеппенингов.
Хрущев восхищает меня как стилист".
Вот так, ни больше ни меньше.
Конечно, любопытна сцена скандала, разразившегося в стенах Голубого зала Кремля во время встречи Хрущева с интеллигенцией, участником которого стал известный поэт. Совсем немного: "Я впервые был в Кремле. Как родители радовались – меня в Кремль позвали! На двух предыдущих встречах с Хрущевым я не присутствовал – мы с В. Некрасовым и К. Паустовским были по приглашению во Франции, я там еще остался для выступлений. Все было впервые тогда: стотысячные заявки читателей на поэтические сборники, рождение журнала "Юность", съемки необычного вешнего хуциевского фильма, первый вечер русского поэта в парижском театре и накануне первый в истории вечер поэзии в Лужниках, – все было впервые после сталинских казарм. Мы связывали это с Хрущевым. Ростки гласности бесили аппарат. Уже по официозной прессе тех дней было понятно, кого будут прорабатывать на кремлевской встрече, – в "Известиях" которую редактировал яркий и всесильный зять Хрущева, появилась статья "Турист с тросточкой", с которой началась травля В. Некрасова, вытолкнувшая его затем в эмиграцию, и подвал Ермилова против Эренбурга.
В той же газете появилось открытое письмо главного редактора, обличающее мои стихи в "Юности". Думаю, что игрок Аджубей просто не мог поступить иначе.
К постоянной ругани в прессе мы привыкли. Я считал, что Хрущева обманывают и что ему можно все объяснить. Он оставался нашей надеждой. В первый вечер заседания Хрущев был хмур, раздраженно перебивал седого режиссера М.И. Ромма, однако обаяние Чухрая смягчило его, и он не стал разгонять Союз кинематографистов, как это уже было предрешено. В первый день нападали на Эренбурга, и все чаще, как по сценарию, стали упоминаться имена мое и Аксенова. Ванда Василевская заявила, что в Польше не могут построить социализм из-за того, что мы с Васей им мешаем…"
И в завершение темы извечный русский вопрос, которым задается поэт: есть русская интеллигенция? ...отчасти риторический, отчасти диссидентский. Судите сами: "Генетическая интеллигенция – это одиночки, чей интеллектуальный путь озарен состраданием
Есть русская интеллигенция? / Вы думали - нет? Но есть / Не масса индифферентная, / а совесть страны и честь".
Почему в глухие 70-е нельзя было опубликовать эти наивные строки ни в одном периодическом издании? Только в "Новом мире" стихи эти набрали, а потом выбросили из верстки. Пришлось прятать книгу среди других стихов. Термин "русская интеллигенция" тогда был запрещен, интеллигенция могла быть только советской". …Продолжение – в книге воспоминаний…
Прочтя мемуары Вознесенского, его сугубо авторское "прочтение" современности, читатель, вполне возможно, захочет познакомиться более подробно с его жизнеописанием. Филолог Игорь Вирабов ответит на многие вопросы в своей книге "Андрей Вознесенский".
Вирабов, И. Андрей Вознесенский : [16+] / Игорь Вирабов. - Москва : Молодая гвардия, 2015. - 702, [1] с., [16] л. ил. : ил., портр., факс. ;21 см. - (Жизнь замечательных людей ; вып. 1700 (1500)). - Библиогр.: с. 697-701.
Перед нами биография современника - великого поэта. Среди современников есть замечательные стихотворцы, только мы уже начали их забывать и можем не замечать. Эта книга нужна именно для того, чтобы напомнить нам, что они есть. Сейчас очень много людей, пишущих слова в столбик, иногда в рифму, иногда нет - и называющих себя поэтами. Они призывают "сбросить с корабля современности" всех, кому больше восемнадцати-двадцати лет. Сами же они в основном не знают, не подозревают, насколько они вторичны. Эта книга нужна именно им, чтобы расширить свой кругозор, заглянуть за рамки своего маргинального мирка и увидеть величие русской поэзии.
Игорь Вирабов написал не только биографию поэта, он написал биографию эпохи. Семьдесят семь лет жизни Вознесенского - семьдесят семь лет жизни страны - семьдесят семь лет поэзии. Все маршруты биографии Вознесенского, считает автор, ведут в лабиринты языка. Все подробности его жизни - в его стихах. Он конструировал, как архитектор, и повороты-перекрестки своей жизни, и авангардное свое стихотворчество. Он исповедовался стихами.
Известно, что Валентин Катаев еще в ранних шестидесятых назвал его язык – "депо метафор". В этом футуристическом депо Земля - арбуз, и потому "болтается в авоське меридианов и широт". И "по лицу проносятся очи, как буксующий мотоцикл". И глаза – "безнадежные карие вишни".
Судьба поэта навсегда переплелась с судьбой страны, где для одних он - слишком "западник", для других - слишком "патриот". Собратья-ровесники будут спорить за звание "ученика" Пастернака, но лишь Вознесенскому он напишет: "Счастлив, что дожил до Вашего первого успеха".
Знаменитая четверка поэтов-шестидесятников, собиравшая стадионы поклонников, обросла мифологией, но вопросы остались. Вознесенский и Евтушенко были друзьями или недругами? Что находили в молодом Вознесенском поэт Арагон и художник Пикассо, экзистенциалист Сартр и битник Гинзберг, философ Хайдеггер и драматург Миллер? Отчего в Вознесенском души не чаяли председатель белорусского колхоза товарищ Бедуля и… Жаклин Кеннеди? Правда ли, что Бродский не только злословил о нем, но приглашал к себе на кофе и обсуждал любимых кошек? Почему Вознесенскому не дали Нобелевскую премию, хотя собирались?..
Игорь Вирабов с азартом детектива расследует в книге эти и другие, не менее важные и сенсационные темы. Воспоминаниями с ним делятся композитор Щедрин, актер Смехов, писатель Гладилин, поэты Сулейменов, Кублановский, Кедров, сестра режиссера М. Тарковская, дочь поэта Арина… Об Андрее Вознесенском известно всё - и о нем неизвестно ничего. Попробуем познакомиться с Вознесенским заново!
Среди тех, кто оказался рядом "после Хрущева", конечно, была она, Оза, Зоя Богуславская (поэт уведет из семьи и, чтобы вокруг ни случалось, прожить без нее не сможет сорок с лишним лет).
В архиве футуриста Алексея Крученых сохранится экземпляр поэмы "Оза" с пометками Зои. Например, к девятой части: "Это мне очень нравится". Про те строчки, где – "знаешь, Зоя, теперь без трепа…", "сквозь соломинку белокурую ты дыхание мне дарила…".
Времена "застойные" - это годы брежневского рэпа, рока БГ и "соболезнований несоблазненным". Главное открытие этих лет - не сверхпопулярные "Юнона и Авось", не "Миллион алых роз" Вознесенского. Куда важнее оказался постулат поэта о возникновении чувства на земле: "Человека создал соблазн". Соблазн был - жить безотчетно, не озираясь пугливо по сторонам.
Шестидесятники оставались (и остаются) любимы "в народе". Что же касается новых поколений поэтов, из них никак не выходило больше никаких плеяд, ярлыки "семидесятников" и "восьмидесятников" не приживались - да и приклеить оказалось не к чему. Зато тогда же поползли и тихие упреки к "успешным" шестидесятникам - за "идеалы", за любое "сотрудничество с властью", за дачи в Переделкине, ну и просто так, "за всё". В девяностых разве что иски не предъявят… А между тем Вознесенский останется человеком, не подписавшим ни одного публичного письма, о котором и вспомнить стыдно. Зато старался помогать - кому надо и кому не надо.
Добрый болгарский приятель Вознесенского, поэт Любомир Левчев вспоминал, как они встретились впервые в кабинете Юрия Любимова на Таганке: "Андрей, подписывая мне программку „Антимиров“, ошибся. Вместо XX века, которым он датировал свои автографы, написал на моей: „век XXI“. Сегодня, много лет спустя, понимаю: он не ошибся. Андрей - поэт XXI века.
Вознесенского не стыдно называть великим поэтом: это не фигура речи. Уже и поколения сменились одно за другим, а нет, пожалуй, ни одного человека, даже самого далекого от поэзии, но знакомого с русской речью, - чтобы он не вспомнил хоть одну его строку. Хотя бы и эти, из ленкомовской "Юноны", - "Я тебя никогда не увижу. Я тебя никогда не забуду". Или про "миллион алых роз".
Его поэзия конца XX - начала XXI столетия остается самой неоцененной. Еще точнее - самой непрочитанной. Он писал, несмотря на болезнь, едва ли не больше обычного. Поклонники оставались по-прежнему, но все сильнее было ощущение неуслышанности. Страной и временем, впавшими в кому. "Ржет вся страна, / потеряв всю страну. / Я ж - только голос…" Собственно время всего лишь оправдывало давнее "чутье" поэта - это еще из шестидесятых: "чую Кучума!", грядущее новое варварство.
Книг его в далекие шестидесятые было недостать - но и полвека спустя они все так же не залеживаются на полках. Восьмитомный семитомник (к пятому тому был добавлен том 5+) - кто не успел, тот опоздал.
Любовная лирика семидесятых - все пронзительнее, иногда она становится душераздирающе безысходной. "Как божественно жить, как нелепо! / С неба хлопья намокшие шли. / Они были темнее, чем небо, / и светлели на фоне земли…" Загадочно, но вот что: самые откровенные строки у него вдруг наливаются гражданственностью, самая гражданственная лирика - превращается в страшно интимную. И в конечном счете всегда - без лукавства - остается одна любовь и боль: "Россия, я - твой капиллярный сосудик, / мне больно когда - тебе больно, Россия". Хоть триста раз запишите его в духа".
* * *
Вознесенский, к чести поэта, не раз повторял: не отрекусь ни от одной своей строки. Даже если заблуждался - каждая была искренней, и честной. "Не буду зачеркивать большую часть своей жизни. Я при советской власти не каялся, когда у меня находили антисоветчину, и за советчину каяться не намерен. Меня ни та ни другая цензура не устраивает. Видеть в русском XX веке один ад или одну утопию - занятие пошлое. Когда тебя спросят, что ты сделал, - ссылок на время не примут".
Поэту посвятят еще многие диссертации, ученые труды. И в этой книге, безусловно, остались белые пятна, выпавшие страницы и целые главы из жизни поэта. Хорошо, если читатель увидит в ней осторожную попытку приоткрыть дверцу. Разгадать тайны времени, ловушки и ребусы, погрузиться в мифологию поэта. Дело-то увлекательное само по себе - и останется таковым еще для многих вдумчивых поколений. Не останутся же будущим поколениям одни лишь обломки самоварварства, - на это надеялся и сам Вознесенский:
Мне все же верится, Россия справится. / Есть просьба, Господи, еще одна - / пусть на обломках самоварварства / не пишут наши имена.
Все, что написано в книге, людям знающим и интересующимся известно, но собранное все воедино имеет уже совсем другое значение, другой объём. Перед нами предстал не только Вознесенский-поэт, но и Вознесенский-человек. И как поэт, и как человек он велик.
…Итак, я, как и обещала, вернулась назад, к "кровавым"…
Вторая половина XX столетия представлена творческими судьбами писателей военного лихолетья, такими как Юрий Бондарев, Борис Васильев, Владимир Богомолов, Василь Быков, Юрий Слепухин.
В моих руках монография, изданная Благотворительным фондом имени Юрия Григорьевича Слепухина "Лучшие книги - библиотекам".
Юрий Слепухин был одним из крупнейших писателей-репатриантов, вернувшихся в СССР в 1957 году после ХХ съезда КПСС, автором 10 романов и 3 повестей. Среди них - тетралогия о Второй Мировой войне (романы "Перекресток", "Тьма в полдень", "Сладостно и почетно", "Ничего кроме надежды"), "Южный крест", "У черты заката", "Киммерийское лето", пользующиеся огромной популярностью среди читателей разных поколений.
История нижепредставленной книги нестандартна.
Когда почти 10 лет назад был создан Благотворительный фонд им. Юрия Григорьевича Слепухина, представить себе издание пятитомного "Избранного" писателя было невозможно. Помогло то, что учредителями, попечителями, активистами Фонда стал цвет интеллигенции Санкт-Петербурга и Ленинградской области.
Юрий Слепухин: XX век. Судьба. Творчество : сборник статей и материалов / Благотворительный фонд им. Юрия Григорьевича Слепухина "Лучшие книги - библиотекам" ; [сост.: Н. А. Слепухина, Е. П. Щеглова]. - Санкт-Петербург : Фонд Слепухина : Ладога, 2012. - 554, [5] с. : портр., факс. ; 21.
В пять томов решено было включить практически все романы и повести, что вызвало огромный интерес и современного поколения читателей.
В марте 2012 года в связи с 85-летием Юрия Слепухина в Институте русской литература (Пушкинский дом РАН) состоялась научная конференция "Юрий Слепухин: XX век. Судьба. Творчество". Интерес научной общественности явился стимулом для выпуска книги под таким же названием.
Что мы знаем о знаменитом писателе? То, что детство прошло на Северном Кавказе, что в 1942 году был угнан с семьей из оккупированного Ставрополя в Германию на принудительные работ, что находился в лагере для восточных рабочих "Шарнхорст" в г. Эссен. С мая1944 г. по март1945 г. батрачил в помещичьей усадьбе на Нижнем Рейне, а весной 1945 после освобождения союзными войсками был выслан в Бельгию для отправки на родину. Семья вынуждена была бежать.
С 1945 по 1947 годы жил в Брюсселе, работая служащим в различных небольших конторах. В Бельгии Слепухин стал членом Национально-Трудового Союза (НТС). В1947 г. уехал в Аргентину в качестве "перемещенного лица". 10 лет прожил в Буэнос-Айресе, работая разнорабочим на стройке, автомехаником, монтажником, электриком, дизайнером ювелирных изделий. Активно занимался политической и общественной деятельностью, сотрудничал с эмигрантскими газетами и журналами.
В 1957 году возвратился в СССР. Проживал в Ленинградской области. И полностью посвятил себя литературе.
Согласитесь: судьба писателя неординарна. Именно она позволила ему накопить богатейший жизненный опыт в условиях различных государственных систем - тоталитарных и демократических.
Главной темой его творчества стала нравственная позиция личности перед государством, обществом, отдельным человеком; отличительной чертой - глубокий анализ исторических процессов. Книги Юрия Слепухина отличает глубокое знание истории, широчайшая эрудиция, философское осмысление явлений, высокая гражданская позиция.
Сборник состоит из 9 разделов, среди которых воспоминания родных и близких писателя, публицистика и письма Юрия Слепухина, документы, отзывы читателей разных лет. Представлены фотографии, большинство из которых публикуется впервые.
Авторами статей и материалов являются известные российские и зарубежные ученые, писатели, критики - всего 21 автор.
Вдова писателя Н.А. Слепухина рассказала о своем супруге с нежностью. Пожалуй, только женщина способна сохранить и изложить не только сухие факты, но и события, способные обнажить чуть больше личного и душевного.
Светлана Арро, литературный критик, вспоминала время знакомства с писателем в главе "Знакомый незнакомец": "Тогда, более 20 лет назад, по слухам было известно только одно: Юрий Слепухин – репатриант. Вероятно, думалось мне, из тех эмигрантов, кто захотел вернуться, но полного доверия от органов не получил. Это оказалось верно, но не объясняло полностью двусмысленность положения писателя. Объяснение появилось лишь теперь. Он вернулся, когда началась "оттепель", но репатриантов, т.е. возвращенцев, к нормальной жизни (хотя бы в обывательском понимании) подпускали дозировано, особенно тех, кому был нужен зритель, как Вертинскому, например, или читатель, как в случае со Слепухиным. Лениздат поначалу его печатал небольшими по тому времени тиражами, но цензурные выбросы выхолащивали дорогие автору идеи.
Романы Слепухина в ленинградских библиотеках были зачитаны до дыр. Регулярно бывая в качестве лектора во многих городских, да и областных библиотеках, я видела эти аккуратно подклеенные книжки Лениздата своими глазами. И сегодня многие читатели, которые познакомились когда-то хоть с одним его произведением, надрываются в интернетных форумах: "Где достать романы Юрия Слепухина?"
Недавно я получила из Петербурга великолепно изданный двухтомник, включающий 4 романа Юрия Слепухина, собственно, роман-тетралогию о войне. Три романа этой тетралогии я знала и читала уже давно, даже привезла с собой в Германию как драгоценный книжный груз. Теперь же, вместе с заключительным романом, его ценность для меня обозначилась своей абсолютной уникальностью. Юрий Слепухин - прозаик, преимущественно романист. Замечательный, яркий".
Раздел "Литературоведение и критика " открывается большой статьей В. Акимова и Е. Щегловой "На ветрах времени", где анализируются отдельные произведения писателя, в том числе тетралогия. Критики отмечают: это "главные", самые выстраданные книги. Недаром он работал над ней почти полвека.
Вчитываемся в "Пролог" к "Перекрестку" – первой книге этой эпопеи о судьбе поколения, по существу почти целиком уничтоженного войной. Занимает он несколько страниц, но уже в нем возникает серьезная духовная проблема.
Мы узнаем, как в поезде едут два человека – 13-летняя школьница Таня, главная героиня романа, и ее дядя. У Тани уже нет родителей: ее отец – крупный московский руководитель, погибает в силу трагической случайности, мать умирает раньше. У Татьяны возникает вопрос – сам собою: "А почему это нужно, чтобы умирали?", на что дядя озадаченно пожимает плечами: "Это Таня, ну как бы тебе это сказать… это уже такой закон существования".
В этом совершенно естественном для девочки, недавно потерявшей отца, вопросе слышится отзвук главной проблемы XX века – зачем нужно, чтобы люди умирали? Зачем, во имя какой главной цели гибнут люди, причем миллионами, оправдана ли их смерть перед лицом жизни, вечности? Вопрос возник интуитивно. Она, конечно, ничего не знает ни о готовой разразиться войне, ни об испытаниях, уготованных ее поколению, ни о вообще разорванной в клочья истории кровавого XX столетия.
Но мысль уже заявлена.
Впереди - тысячи страниц судеб, событий, вопросов, ответов, взвихренный поток времени, исторические бури, гибель близких, трагедии, которым не видно конца.
Вот так оказывается Таня на своем самом первом "перекрестке". Их будет немало, и один будет страшней другого. И о каждом - во всех 4-х книгах: о молодежи накануне войны - "Перекресток", об оккупации – "Тьма в полдень", об антифашистском Сопротивлении в третьем рейхе – "Сладостно и почтено".
Лишь пройдя огромный, путаный, мучительный путь гонений, иллюзий, заблуждений и прозрений, оказавшись в новом и непривычном мире тяжелой действительности, она и многочисленные "они" начинают понимать мир вокруг себя. Им открывается смысл таких понятий, как вера, надежда, мудрость, любовь. Не потому ли заключительный роман тетралогии называется: "Ничего кроме надежды"…
Писатель погружает нас в атмосферу времени, открывая сложные коллизии истории и человеческих судеб. И окидывая взглядом судьбу и открытия Юрия Слепухина, можно сказать, что это русская проза минувшего века в ее лучших образцах.
О войне, мы знаем, написано немало. Но Слепухин не идет уже проторенным путем, хотя полемически соприкасается сл многими произведениями. Здесь дело не только в степени талантливости. Писатель обладал таким опытом пережитого, какого не было ни у кого из писавших о войне. Ему не нужно было перевоплощаться. Он вбирал в себя реальную жизнь по обе стороны фронта, был погружен во всю ее трагическую подлинность. В этом отношении автор тетралогии был поразительно многолик и в то же время невероятно целен. Он – как было сказано - переживал этот опыт лично, причем опыт его был уникален. Герои романов - люди предвоенного времени почти ровесники самого писателя, а вместе с ними и "остарбайтер", и их надсмотрщики, и офицеры, и солдаты вермахта. Словом, все те, кого писатель хорошо знал, с кем встречал и кого пропустил через собственную душу. Они все – разные, но вместе с тем, похожие, Они – люди небывалого в своей противоречивости XX века: и советские, воспитанные на безжалостном "энтузиазме", и люди западные, в том числе и разноликие немцы, отнюдь не всегда "нацисты". Но и у тех, и у других головы и души заморочены пропагандой, иллюзиями и страхами. Но все же самое сильное и главное в персонажах Слепухина – то, что многие из них прозревают. Ведь и "проклятые" вечные вопросы, которых так боялась советская пропаганда, кажутся нам такими "неразрешимыми" скорей всего потому, что мы не умеем или боимся посмотреть правде в глаза. Юрий Слепухин пережил это – в себе – со всей полнотой. И понял великую опасность внушенного слепляющего энтузиазма, равно как и необходимость его преодоления. В этом – творческое подвижничество писателя: преодоление внушаемых догм давалось очень нелегко. К его военной прозе это имело самое прямое отношение. Не случайно первые романы печатались в 60-80-е годы с немалыми купюрами… И были на подозрении у цензуры. Поэтому произведения Слепухина многие годы вообще не печатались, и у его военных романов судьба была крайне нелегкой. Слишком много правды! Слишком много того, что в привычные схемы не укладывалось, что было неудобно.
Большое познавательное и нравственное значение имеют романы Слепухина о молодежи – "Перекресток", "Киммерийское лето"; они уже много лет с увлечением читаются молодыми людьми.
Романы на зарубежном материале – "У черты заката", "Ступи за ограду" – создают живую и глубокую картину сложных и противоречивых процессов, происходивших в первое военное десятилетие в различных общественных слоях Латинской Америки - от простых рабочих до интеллигентов.
Лишь в начале XXI века увидела свет вся тетралогия, над которой работал более 40 лет. Четыре романа – почти две тысячи страниц, вобравшие в себя огромный мир человеческих судеб в один из самых трагических переломов истории XX века.
В заключение коротко – буквально одним предложением – о главах, посвященных другим произведениям: Б.Н. Базанов рассматривает вопрос о "Русской эмиграции в жизни и творчестве Ю.Г. Слепухина", исследование Т.М. Вахитовой посвящено "Чужому взгляду в женском зазеркалье" в романе Ю. Слепухина "У черты заката", Е.Д. Кукушкина анализирует "Основные темы творчества Ю. Слепухина на страницах романа "Государева крестница", а статья "Роман "Южный крест" Юрия Слепухина": в поисках свободы", посвященный почти не исследованной проблеме эмигрантов "второй волны" (тем, в том числе и самому Юрию Слепухину, кто оказался вдали от родины после Второй Мировой войны) написана М.Ф. Ершовым в соавторстве с Д.В. Филипчуком. Практически все названные работы, я имею в виду произведения Ю. Слепухина, явились настольными книгами нескольких поколений молодежи и по праву вошли в золотую коллекцию советской и русской литературы.
…Кто из жителей читающей советской республики, особенно в малых городах не знал имен Шукшина, Распутина, Белова, не зачитывался их "деревенской" прозой! Простота и одухотворенность трудового люда, точность картин повседневной жизни трогали сердце. Вот и поговорим о творчестве одного из них – Василия Белова – великого русского писателя и гражданина, тем более что фонд Псковской областной научной библиотеки пополнился двумя новыми изданиями
Василий Белов. Воспоминания современников : [сборник : 12+ / составитель А. Н. Грешневиков]. - Москва : Книжный мир, 2018. - 638 с. ; 21.
и
Грешневиков, А. Н. Сто сорок писем Василия Белова : [16+] / Анатолий Николаевич Грешневиков. - Рыбинск : Рыбинское подворье, 2018. - 420, [2] с., [32] л. ил., цв. ил., портр., факс.
Лучше Валентина Распутина о литературном и подвижническом подвиге классика русской литературы Василия Белова и не скажешь: "Писательство для Василия Белова – писал он, - это заступничество за народ перед сильнейшими мира сего и против подлых этого мира". Выбрав для себя одну дорогу на всю жизнь – служение России - он никогда, как бы ни было тяжко и больно, не сходил с нее. Освоены десятки профессий – столяр, счетовод, электрик, плотник, киномеханик, сотрудник газеты, первый секретарь райкома комсомола… Но лишь одна - писательство – стало смыслом жизни.
С выходом первых же книг – "Привычное дело", "Плотницкие рассказы", "Кануны", "Воспитание по доктору Споку" – читатель присвоил ему звание самого честного летописца русской деревни. А когда великая читающая страна познакомилась с его дальнейшими произведениями - "Лад", "Все впереди", "Год великого перелома" т. д., а затем увидела их в театрах и кино, то он стал глубоко национальным писателем.
В эпоху горестных демократических реформ, масштабного разграбления природных ресурсов России и массового порыва ее граждан к обогащению, когда с карты России исчезло около 20 тысяч деревень, а литературные перья большинства писателей враз притупились, голос писателя Василия Белова зазвучал, как никогда, сурово и правдиво. "Без деревни нет России, - говорил Белов. – Отступать больше некуда".
В нынешней России все чаще вспоминают о Василии Белове, читают его книги, перечитывают сборники публицистики. Как заметил писатель Лихоносов: "Знаменитых людей много, а родным стал только Белов".
Собирая воспоминания современников о Василии Белове в одну книгу, составитель, писатель Анатолий Грешневиков поразился тому, как много у того искренних друзей, помнящих не только долгие беседы, острые споры, действенность поступков, но и героев всех его рассказов и повестей, пьес и романов. Петр Алешкин пишет в своих воспоминаниях "Час шестый": "Имя Василия Белова я впервые услышал в литературной студии, и сразу же прочитал его повесть "Привычное дело". Сказать, что я был восхищен, - ничего не сказать. Я жил жизнью героев, восхищался чудесным языком, часами обсуждал повесть с друзьями по студии. В юности я любил рассказы Ивана Бунина, повести Тендрякова. В рассказах Бунина были давно прошедшие времена, далекие от нас герои, но был очаровательный русский язык, которому я учился. В "Привычном деле" я увидел свое, родное близкое с детства, встретил знакомых людей, да к тому же повесть была написана простым, ясным, завораживающим русским языком". И там же: "Мне передали, что когда Василий Белов узнал, что ему присуждена премия Льва Толстого, он сказал, что это Господь Бог сделал ему такой подарок за церковь в Тимохине (его родной деревне – сост.)".
Увидели свет "Кануны, "Год великого перелома", "Час шестый" – трилогия, за которую Василий Белов получил Государственную премию России.
Архиепископ Песочинский Максимилиан вспоминает: "Деревенская среда дала многих видных деятелей, которые стали и славой, и украшением нашей страны. Например, все наши выдающиеся маршалы Великой Отечественной войны (кроме одного) родились и воспитывались в деревне. Многих ученых изобретателей, людей искусства подарила нам наша глубинка. Но, как бы высоко они не взлетели, большинство остались трудолюбивыми, добрыми, почитающими старших, чуткими и скромными, т.е. такими, каких большинство в деревне. Такими качествами отличаются деревенские. Почему? Там ничего не скроешь: ни трудолюбия, ни лени. Жизнь там трудная. Поэтому все стараются быть честными и трудолюбивыми. Детей так воспитывают. Чем лучше человек, чем честнее, хозяйственнее, тем большим уважением пользуется, и наоборот.
Большинство своих произведений Белов посвятил деревне, ее радостям и горестям. Он любил свою Тимониху, часто бывал в ней и похоронен на родном деревенском кладбище рядом с мамой. Он не гнался за славой, не стремился переехать в столицу. Живя в Вологде, он повышал ее статус, ее прославлял. К нему приезжали почитатели таланта: писатели, художники, режиссеры. Они знакомились с русским Севером, с древними святынями, с замечательными людьми, с высокой культурой и уезжали под глубоким впечатлением…
И напоследок: "Если каждый из нас будет любить нашу Родину, как ее любил прекрасный русский писатель В.И. Белов, тогда он непременно сделает все возможное для процветания Отечества. Что мы можем сделать? Хотя бы одно малое доброе дело в день во благо ближнему. И хотя бы один раз за день не сделать грешного дела и не нанести обиды ближнему, потерпеть нечто неприятнее от ближнего своего, а еще лучше – иметь силы найти в себе, в своих нехороших поступках, причину случившейся скорби и осудить себя, и постараться исправить себя. Таки поступая, мы будем идти путем, к которому призывал в своих произведениях Василий Иванович, путем, которым он сам старался идти, путем покаяния. А сущность покаяния – в изменениях к лучшему, удалении от зла".
Воспоминаний знавших писателя – много. Статья Николая Баскова "Так чист и выразителен его язык!" окунет нас в мир детства и отрочества, Ольга Белова, вдова, в беседе под названием "Я верила в него". Анатолий Грешневиков поделился в статье "Мы забыли, что земля живая…": "Перед двумя русскими писателя стояла одна задача – уберечь многострадальную русскую землю от полного разорения. Василий Белов тянул в родную лесную деревню Тимониху электричество, строил дорогу, берег от браконьеров лес, возрождал православный храм. Иван Васильев отдал Ленинскую премию на строительство в селе Борки, где он жил последнее время, картинной галереи, литературно-художественного музея Великой Отечественной войны, школы экологического просвещения". А также: Станислав Куняев "Познать тайну русской души", Михаил Лемешев "Уроки русского мудреца – В.И. Белова", Владимир Личутин "Домой в Тимониху", Александр Лукичев "Мои встречи с Беловым" … и многие другие…
Эта книга – долг памяти, который отдают Василию Белову его друзья и соратники, а в их лице – весь русский народ.
Один из упомянутых выше писателей, Анатолий Грешневиков, политик и общественный деятель, друживший с Василием Беловым на протяжении долгих лет, взял на себя труд опубликовать 140 писем, адресованных ему "деревенским" писателем. Как замечает составитель, "для меня Василий Белов был не только адвокатом русского крестьянства, не только классиком современной литературы, где впервые смело и правдиво дана яркая картина разорения русской деревни, раскулачивания хозяина земли, но, главное, - он всегда являлся для меня человеком, которому Бог даровал возможность крестьянского взгляда на мир. Одно дело – взгляд писателя на крестьянский мир и эстетику крестьянского труда и быта, другое – взгляд крестьянина на окружающий мир.
В письмах огромное количество сведений о политике, культуре, литературе, в них запечатлены взгляды писателя, его мировоззрение, тревоги, раздумья, а также портреты политиков, писателей и многое другое. Кроме того, каждое письмо - ценный источник сведений о повседневной жизни, творческих и духовных поисках Василия Белова, а посему составитель дает к ним свой комментарий, чтобы воссоздать атмосферу тех лет и историю встреч.
Письма – коротки. Комментарии – обширны. Из очередного комментария к очередному письму: "После настойчивого залыгинского совета прочитать несколько раз книгу "Лад" я спросил у Белова, а читал ли он книги Сергея Павловича (Залыгина – сост.). И услышал в ответ без запинки десяток произведений, которые он не только знал, но и готов был пересказать. "Помню все его лучшие книги – "Соленую Падь", "Тропами Алтая", "На Иртыше", "Южно-американский вариант", "После бури", "Комиссия". – "Василий Иванович, побойтесь Бога, когда же вы успели прочесть все эти книги?" – искренне высказал я свое недоумение. "Читать полезные книги книжки нужно даже тогда, когда нет времени, - сурово заметил Белов. - Залыгина следует читать всем, и читать обязательно".
Потом я передал наш разговор Залыгину. Он добродушно улыбнулся, буркнул себе под нос: "У меня такое же мнение о его книгах". "А кого из нынешних писателей, кроме Белова, вы чаще всего рекомендуете читать молодым людям?" – задал я провокационный вопрос. Залыгин без раздумий ответил: "Шукшина, Распутина и Астафьева". Через минуту добавил: "Белов и Шукшин, кстати, очень близкие по духу писатели"
Спустя время я нашел в одной из центральных газет отзыв Залыгина о творчестве дорогих ему писателей, где он обосновал родство Белова и Шукшин. Он писал: "Если спросить: "Кто нынче в русской прозе ближе всего Шукшину", - я думаю, что не ошибусь, назвав Василия Белова. Есть что-то общее в их интонации, и оба они необычайно внимательны к нынешнему деревенскому жителю".
Переписка была очень активной. Обсуждались разные вопросы, причем Василий Иванович только задавал тему. Анатолий Грешневиков отмечает, что последние годы писал Белов не так активно: сказывались обострившиеся болезни. И все же изредка сообщал о своих делах и переживаниях, о прочитанных книгах. Сохранились всего несколько писем, а ответных – от Грешневикова – два (видимо, сказался переезд в новый дом). В первом, датированном 2008 годом, речь идет среди прочего, о переиздании книги "Привычное дело" в столичных издательствах, с чем он и поздравляет Василия Белова, а второе заслуживает того, чтобы воспроизвести отрывок: "Только что в одном из залов Государственной Думы открылась выставка вашего вологодского художника Воронова. Интересные пейзажи и портреты. Познакомил меня с художником Вадим Дементьев, тоже ваш замляк. Воронов подарил мне свой альбом, изданный в столице. В нем есть небольшой портрет вашей дочери Анны. Жаль, в альбом не включен ваш портрет. Воронов сказал, что лично вас знает, и такой портрет у него есть.
Хотел послать вам ответ из администрации президента на мое обращение по поводу спасения газеты "Сельская жизнь". Я его направил после вашего с Распутиным и Крупиным заявления, опубликованного в газете. Конечно, единственное издание для сельчан надо защищать.
Был на Кипре с друзьями, < …> в библиотеке видел ваши книги. Так что греки вас знают, читают.
Заболоцкий заканчивает фильм о вашем юбилее. Замечательно. Ждем… хочется верить, что все у вас хорошо, и мы еще увидимся, поговорим по душам".
Незадолго до смерти Грешневиков погостил у Белова дома. Он тяжело болел, едва вставал с кровати. Говорили, говорили много. О чем только не вспоминали…
Не стало Белова… Остались только письма-воспоминания. Сто сорок…
* * *
Все представленные книги - часть великой русской культуры, запечатлевшей неповторимый природный язык и многогранный русский национальный характер.
