Дарья Александровна Самохина,
ведущий библиограф справочно-библиографического отдела
Понятие духовного реализма предложил доктор филологических наук, историк религии А. М. Любомудров, определив его как художественное восприятие и отображение реального присутствия Творца в мире, реализм, основой которого является не та или иная горизонтальная связь явлений, а духовная вертикаль. Перу А. М. Любомудрова принадлежат диссертация и монография на ее основе, посвященные духовному реализму в творчестве Б. К. Зайцева и И. С. Шмелева.
Ни в малейшей мере не претендуя на оригинальность, позволим себе небольшой обзор на одноименную тему. Тема намного более актуальная, чем может представляться на первый взгляд. В наши дни, пытаясь противодействовать постоянному стрессу, люди обращаются к книгам и тренингам психологов-профессионалов и модных гуру саморазвития. И это – хорошо (конечно, если речь идет действительно о профессионалах). Но не стоит забывать и о том, что в России лекарством для души всегда было художественное слово. К сожалению, наследие русского зарубежья до сих пор во многом остается неоцененной сокровищницей, к которой обращаются лишь немногие читающие и мыслящие люди. А ведь писателям-эмигрантам, пережившим не просто стрессовые ситуации – потерю Родины и близких, нужду и голод, есть что сказать нам, потомкам. Твердо стоя на земле, перенося череду невзгод, они все поверяли высшими смыслами.
Борис Константинович Зайцев выехал за границу в 1922 г. и обратно уже не вернулся. В дни Февральской революции в Петрограде был убит толпой его племянник, выпускник Павловского юнкерского училища, а в 1919 г. был расстрелян пасынок писателя. Сам Борис Константинович перенес лишения, голод, арест. Как видим, он имел весомые, глубоко личные основания озлобиться, возненавидеть всех и вся, а более всего – Советскую Россию. И можно по-человечески понять тех эмигрантов, которые проклинали большевиков. Но в книгах Зайцева нет желчи, яда, черной ненависти, хотя пишет он подчас о вещах трагических и страшных. Привлекая внимание к проявлениям зла в мире, Зайцев обличает гонителей и преступников, вступается за страдающих, но при этом высвечивает события окружающей жизни светом вечных, непреходящих ценностей. О нем можно повторить евангельское: свет во тьме светит, и тьма не объяла его.
Писатель не уходит в прихотливо созданную ностальгирующим воображением благолепную «Россию, которую мы потеряли» с царем-батюшкой, золотыми куполами и ароматом пирогов. Наоборот – видит ответственность (и свою личную – в первую очередь) за катастрофу, произошедшую со страной.
«Тучи мы не заметили, хоть бессознательно и ощущали тягость. Барометр стоял низко. Утомление, распущенность и маловерие как на верхах, так и в средней интеллигенции – народ же «безмолвствовал», а разрушительное в нем копилось.
Материально Россия неслась все вперед, но моральной устойчивости никакой, дух смятения и уныния овладевал…
Тяжело вспоминать. Дорого мы заплатили, но уж значит, достаточно набралось грехов. Революция – всегда расплата. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны России, Родины?»
«Ничто в мире зря не делается. Все имеет смысл. Страдания, несчастия, смерти только кажутся необъяснимыми. Прихотливые узоры и зигзаги жизни при ближайшем созерцании могут открыться как небесполезные. День и ночь, радость и горе, достижения и падения – всегда научают. Бессмысленного нет».
Эмигранты воспринимали себя наследниками и посланниками великой русской культуры. Свою миссию русского писателя Зайцев видел в том, чтобы прививать Западу ростки «с чудодейственного древа России», знакомить Европу и мир с русским искусством, и наоборот – прививать русскому читателю росток с древа европейского.
«Нет сейчас в мире человека, не знающего, что Россия не только есть, но что она – сила, тайна, может быть, смерть, может быть, новая животворность, способная – переболев – освежить мир.» Так емко сказал Борис Константинович Зайцев о служении русской эмиграции в своем «Дневнике писателя».
Зайцев, Б. К. Дневник писателя / Борис Константинович Зайцев ; [вступительная статья, подготовка текста, комментарии А. М. Любомудрова] ; Российская академия наук, Институт русской литературы (Пушкинский Дом). - Москва : Дом Русского Зарубежья ; Русский путь, 2009. - ISBN 978-5-98854-015-1; 978-5-85887-334-1.
В творчестве Зайцева периода эмиграции преобладают жанры, имеющие документальную основу: автобиографические романы и художественные биографии, очерки и литературные портреты, документальные «повести в письмах», литературная критика и публицистика. Чуткость художника в сочетании с аналитическим умом позволяла Зайцеву глядеть в корень исторических процессов и явлений, прозревать их глубинный смысл, порой невидимый современникам и даже потомкам.
«Дневник писателя» продолжает давнюю традицию (вспомним «Дневник писателя» Ф. М. Достоевского). Это не дневник в буквальном смысле слова, с каждодневными датированными записями, это – удивительный сплав публицистики и художественного творчества. Каждая глава – это личный отклик писателя на те или иные события литературной, общественной, религиозной жизни. Предмет разговора Зайцев неизменно вводит в широкий политический, исторический, культурный контекст, показывая многообразие связей человека со своей (и не только со своей!) эпохой. Материалы «Дневника…» печатались в парижской газете «Возрождение» в течение трех лет (с 22 сентября 1929 г. по 18 декабря 1932 г.).
Открывает «Дневник…» глава «Бесстыдница на Афоне», написанная по вполне современному поводу. Обыватели всегда были охочи до «жареного», и точно так же всегда находились авторы, не менее охотно поставлявшие это «жареное» на потребу публике. В 1929 году в Париже вышла в свет книга Маризы Шуази «Месяц среди мужчин», автор которой утверждала, что ей удалось, переодевшись в мужскую одежду (пребывание женщин на Афоне запрещено), проникнуть на Афон. Шуази глумилась над православием, монастырями, причем особую неприязнь у нее по непонятной причине вызывали именно русские монахи.
Зайцеву, который лично был на Афоне, ничего не стоило изобличить ложь авантюристки, незнание ею элементарных вещей из жизни, о которой она взялась писать. Он свидетельствует, что книга Шуази не имеет ни малейшего отношения к монастырской жизни, но при этом выражает подлинно христианский взгляд на присутствие зла в мире: «…разумеется, это допущено. …Значит, для чего-то это надо. Не для того ли, для чего вообще допущена свобода зла? Шуази не одинока. Напротив, зло лезет изо всех щелей, и Бог допускает зло. Ибо свободно должен человек и бороться со злом. Борьба идет, г-жа «писательница», по всему фронту!», «…книжка разжигает на борьбу, молодит. Мы с автором ее из разных лагерей. Мы не можем щадить друг друга. «Их» больше. «Они» богаче. Давая пищу злу, низменным вкусам и чувствам, они успевают житейски. Их клеветы оплачиваются иудиными сребрениками. «Нас» меньше и «мы» беднее. Но как бы ни были мы неказисты и малы личными своими силами, мы во веки веков сильнее «их», потому что за нами Истина. Вот это скала, Шуази! Ничем вы ее не подточите. Она дает нам силы жить, питает и одушевляет наше слово и наше перо. Наше негодование, как и наша любовь, непродажны…».
Да, в распоряжении писателя-эмигранта Бориса Зайцева не было уголовной статьи за оскорбление чувств верующих. Он вооружен только словом неравнодушного художника и христианина. За ним не стоит зримых могущественных сил, но тем выпуклее проявляется внутренняя уверенность в высшей правде. Зайцев обличает зло, но не человека. Он не берется выносить окончательный, не подлежащий обжалованию приговор даже по отношению к клеветнице и провокаторше: «В вашем лице клеймлю зло. Но как был бы я счастлив, если бы вы вдруг устыдились того, что написали – если бы чистосердечно признались в своей неправде, в соделанном вами дурном деле… Вряд ли это случится. Впрочем, кто знает. Судьбы наши загадочны».
Другая глава «Дневника…», «Крест», – отклик на похищение в Париже генерала Кутепова. В среде русской эмиграции отношение к Кутепову было неоднозначным. Но для Зайцева это событие становится отправной точкой для разговора о страданиях за исповедание веры. Писатель всегда обращал внимание на реальные случаи, когда люди платили за свою стойкость страданиями и жизнью, будь то в России или другой стране (есть в «Дневнике…» и глава, посвященная французским юношам и девушкам, отдавшим свои жизни за христианскую проповедь). Он часто пишет о том, что в XX в., как в первые века христианства, подлинные христиане претерпевают беспощадные гонения, идут на страдания и смерть за исповедание своей веры.
Зайцев приводит примеры чудовищных злодеяний большевизма, планомерно уничтожавшего крестьянство и интеллигенцию, традиции и нравственные устои. Многие страны Европы начали устанавливать дипломатические отношения с СССР, тем самым признавая законность новой власти. Зайцев обличает западные страны в равнодушии к судьбе русского народа, в предательстве и попустительстве, в сотрудничестве с палачами России. Насколько горячо он был привязан к Франции и Италии, французской и итальянской культуре, настолько резко подвергалась его критике политика правительств этих стран.
Писатель подчеркивает очень важную для него мысль: интеллигенция стала главной хранительницей веры в эмиграции (да и в России). Если прежде опорой православия был народ, то теперь ситуация кардинально изменилась: «Замечательно [т. е. примечательно], что интеллигенция того времени была антиправославна, с церковью почти связи не имела, а в жизнь христианские чувства несла. Противоречием было и то, что во многом она большевизм подготавливала, от большевизма же и приняла наибольшее гонение».
Уделяет Зайцев внимание и острой полемике, которая велась в среде русского зарубежья о двух ветвях русской литературы – эмигрантской и советской. Основополагающими были два мнения: 1) именно эмиграция наследует, развивает традиции и ценности великой русской литературы; 2) эмигрантская литература не создала художественно значимых ценностей и заканчивает свое существование.
Зайцев говорит о христианских корнях русской культуры: «Литература эмиграции выросла на почве христианской культуры. Для нее слова: Бог, человек, душа, бессмертие – что-то значат. Для нее слова: природа, красота, любовь – тоже есть нечто». В противовес этому литература в Советской России «воспитывается на духе антихристианском, т. е. на отрицании Бога, свободного человека, свободной души и вечной жизни», поэтому там нет художественных характеров, духовности, жизни.
Писатель признает трагизм положения литературы эмиграции и обеспокоен судьбами молодого поколения. Опасность национального и культурного растворения в европейском мире стала волновать представителей русского зарубежья уже через десять лет после эмиграции. Борис Константинович разделяет мысль об отсутствии родной языковой стихии как причине «европеизации» творчества молодых: «Нет вокруг и говора России. То, что западные писатели оказывают на русскую молодежь влияние, – не случайно. Дело не в одном новом жизнеощущении (Пруста или Джойса). Дело в некотором отходе от стихии русской речи – отходе естественном и неосудимом. Нельзя впитывать то, чего вокруг нет. Впитывается иноземное».
Главная отличительная черта Зайцева-писателя и одновременно воцерковленного православного христианина: его творчество остается подлинно христианским, но при этом не теряет ни художественности, ни эстетической привлекательности. Задача, с которой справляются очень немногие художники. «Светский, но православный», – так говорил Зайцев о себе. Его проповедь лишена прямых назиданий, ее сила – в передаче чувства, ощущения, впечатления. «Полнейший образ красоты, искусства всегда говорит «да», всегда за Божье дело, если у него и нет напора боевого. Оно радует, веселит сердце чистым и возвышенным веселием», – писал Зайцев о Пушкине, но эти слова полностью применимы и к его собственному творчеству.
Плодотворным для художника-биографа Зайцев полагал метод «вчувствования», «всматривания»: «…для того чтобы действительно изобразить чью-то душу, надо спуститься в нее, хоть на мгновение, чудесной интуицией ее коснуться, на мгновение перестать быть вполне собой…». Свои художественные принципы освоения духовной реальности он сформулировал так: «Есть истины, которые созерцаются, есть истины, которые переживаются… Нельзя объяснить, что такое добро, свет, любовь (можно лишь подвести к этому). Я должен сам почувствовать. Что-то в глуби существа моего должно – сцепиться, расцепиться, отплыть, причалить… Я помню ту минуту, более пятнадцати лет назад, когда я вдруг почувствовал весь свет Евангелия, когда эта книга в первый раз раскрылась мне как чудо. А ведь я же с детства знал ее.»
Своим принципам художник остается верен и в таком жанре, как житие (беллетризованное, но все же – житие) преподобного Сергия Радонежского.
Зайцев, Б. К. Преподобный Сергий Радонежский : рассказы, повесть / Борис Константинович Зайцев ; [составитель А. В. Диенко]. - Москва : Современник, 1991. - ISBN 5-270-01507-2.
Первый вопрос, который возникает у многих людей при упоминании того или иного святого: «А в чем он помогает?» Широкую публику интересуют главным образом чудеса. Личность святого, его опыт преодоления жизненных испытаний, видение в этих испытаниях высшего смысла, – это богатство оказывается зачастую невостребованным.
«Преподобный Сергий Радонежский» – первая книга, написанная Борисом Константиновичем в Париже. В коротком предисловии Зайцев поясняет, что, на его взгляд, особенно уместно присмотреться к делам и жизни святого в дни вынужденной разлуки с Россией. И для первых читателей из числа русских эмигрантов исторические параллели были очевидны.
Сергий Радонежский жил во времена татарского ига. Сам, лично, он не сталкивался с ордынцами, но он не был равнодушен к печали Русской земли. В горький час родной земли, когда «разоряли и чужие и свои», святой был опорой и утешением всем страждущим. Скромно и незаметно он совершал каждодневный подвиг молитвы, а когда пробил час – благословил Дмитрия Донского на битву с Мамаем.
Сергию довелось пройти и через горечь непонимания: против него роптала монастырская братия, включая его родного брата. Но вместо того, чтобы властью игумена унять недовольных, Сергий берет свой посох и уходит из основанного им монастыря «в дикие места», устраивает скит, в преклонные годы начинает жизнь отшельника сначала. И в конце концов его разыскивают, просят вернуться. «Сергий победил – просто и тихо, без насилия, как и все делал в жизни».
Авторского вымысла в повести нет. В качестве источника фактов взято житие Сергия, написанное Епифанием Премудрым. Зайцев не поучает, а показывает и размышляет, тем самым приглашая к размышлению и читателей. Показывает, как один человек, не будучи политиком и официально не занимая высокого положения, своим устремлением к высшим ценностям может незаметно изменить историю народа. Важнейшую роль Сергия Радонежского Зайцев видит в том, что «на распутиях исторических» он «воспитывал людей, свободных духом», укреплял их силу, давал «ощущение истины, истина же всегда мужественна, всегда настраивает положительно, на дело, жизнь, служение и борьбу».
«В тяжелые времена крови, насилия, свирепости, предательств, подлости неземной облик Сергия утоляет и поддерживает. Не оставив по себе писаний, Сергий будто бы ничему не учит. Но он учит именно всем обликом своим: одним он утешение и освежение, другим – немой укор. Безмолвно Сергий учит самому простому: правде, прямоте, мужественности, труду, благоговению и вере», – подытоживает Зайцев повесть о великом печальнике земли Русской.
Иван Сергеевич Шмелев… Предоставим слово Борису Константиновичу Зайцеву, чтобы охарактеризовать его собрата по перу и эмигрантской доле,:
«Писатель сильного темперамента, страстный, бурный, очень одаренный и подземно навсегда связанный с Россией, в частности с Москвой, а в Москве особенно – с Замоскворечьем. Он замоскворецким человеком остался и в Париже, ни с какого конца Запада принять не мог. Думаю, как и у Бунина, у меня, наиболее зрелые его произведения написаны здесь. Лично я считаю лучшими его книгами «Лето Господне» и «Богомолье» – в них наиболее полно отразилась его стихия».
Иван Сергеевич не принял Октябрьскую революцию и осудил братоубийственную гражданскую войну. И тем не менее он не собирался покидать Россию. Об этом говорит хотя бы то, что в 1920 г. он приобрел глинобитный домик с небольшим участком земли в Алуште. Но жизнь, как это часто бывает, внесла свои коррективы. В том же 1920 г. горячо любимый сын Шмелева Сергей, офицер Добровольческой армии, не покинувший Крым вместе с Врангелем и остатками его войск, был схвачен в Феодосии и расстрелян без суда и следствия.
Шмелев узнал о трагедии не сразу. Искал сына, обивал пороги представителей новой власти, писал Луначарскому и Ленину, до последнего надеясь, что Сергей вернется. Горе накрыло писателя с головой. У его сына не было даже могилы, на которую можно было бы придти и оплакивать родного человека. Его Сергей лежал где-то в одном из безымянных расстрельных оврагов. На приглашение уже эмигрировавшего И. А. Бунина выехать за границу «на отдых, на работу литературную» Шмелев ответил письмом, «которое трудно читать без слез» (свидетельство В. Н. Муромцевой-Буниной). Так в 1922 г. писатель уехал в Берлин, а затем – в Париж.
Первым его произведением эмигрантского периода стало «Солнце мертвых» – книга о красном терроре и голоде в Крыму, которым стал свидетелем писатель.
Шмелев, И. С. Собрание сочинений : в 5 т. Т. 1 : Солнце мертвых : Повести. Рассказы. Эпопея / Иван Сергеевич Шмелев ; составление и предисловие Е. А. Осьмининой. - Москва : Русская книга, 1998. - ISBN 5-268-00158-2.
Голод 1921-1923 гг. на плодородной крымской земле стал закономерным следствием политики большевиков. Созданные большевиками продовольственные отряды отнимали у крестьян «излишки» (даже зерно, предназначавшееся для посева), а крестьяне стали выращивать намного меньше зерна – столько, чтобы хватило на прокорм семьи. Дислоцировавшиеся в Крыму части Красной армии содержались за счет местного населения и беспрестанно занимались грабежами. Таким образом, люди остались без необходимых запасов. И когда в 1921 г. на полуостров друг за другом обрушились природные бедствия – сначала невиданная засуха, потом – нашествие саранчи и проливные дожди, голод не заставил себя долго ждать. Самоубийства и людоедство стали обыденными.
Еще осенью 1920 г., сразу же после захвата Крыма большевиками был установлен режим чрезвычайного положения. В Крыму оставалось много солдат и офицеров Белой армии, поверивших обещаниям об амнистии (вспомним Сергея!), «бывших» дворян, купцов и чиновников. Население было лишено возможности перебраться в другие области. Полуостров стал ловушкой, из которой не было выхода.
«Солнце мертвых» – свидетельство очевидца того, как в захваченном большевиками Крыму день за днем мучительной смертью умирали люди и животные, истреблялись и дичали сады и виноградники, рушились все нравственные устои. Голод постепенно убивал в людях все человеческое: сначала чувства, потом волю. Все было подчинено борьбе за существование. «Под каждой кровлей одна и одна дума – хлеба!»
Трагедию Крыма Шмелев показывает через судьбы отдельных людей. Вот будничное утро рассказчика. Голодная соседская корова обгладывает деревца миндаля. Муки у рассказчика осталось на несколько дней, и она хорошо спрятана, красные до нее не доберутся. Огурцы на огородике пожухли, помидоры помертвели и обвисли. «Ну, что же сегодня делать? Что и вчера – все то же: нарвать виноградных листьев помоложе, мелко-мелко порезать – и суп будет». Измельченные виноградные листья получат и немногочисленные голодные куры.
Вот бывшая барская няня, еще недавно верившая, что всем «трудящим», таким, как она, раздадут дачи и виноградники, и заживут они не хуже прежних господ. Ведь матрос, ораторствовавший на митинге, обещал: «И у всех будут даже автомобили, и все будем жить… в ванных!.. Так что… все будем сидеть на пятом этаже и розы нюхать!..» Теперь эта няня сокрушается, что хлеб стоит бешеных денег, и даже по взвинченным до небес ценам его не достать. Нет ни работы, ни денег, ни продуктов. Она сообщает рассказчику, как ограбили людей, выменявших вещи на продукты, отняли у них все до последнего, обрекли на голодную смерть. А еще она видела своими глазами, как мальчишки, лежа на земле, грызли копыта падшей еще зимой лошади.
А каково животным, которые не могут понять, что происходит. Исхудавшая корова со слезами на глазах смотрит на рассказчика и не понимает, почему он ее не кормит. Тощие куры крадут пшеницу из чужого тайника, но однажды в тайнике уже не остается ни зернышка. Умирают от голода один за другим оставленные белыми кони. На морском берегу белеют их кости.
Или вот перед нами старый доктор, полусумасшедший от горя и голода. У него отняли паек врачебного союза, ведь старик уже не практикует. «Жизнь – борьба», – так и заявили ему коллеги. Недавно он похоронил жену, в качестве гроба приспособив ореховый шкаф, в котором когда-то хранилось варенье. Потому что покупать гроб – не на что, а бросить родного человека, с которым прожито много лет, в общую яму для доктора недопустимо. «А тут свое, и даже любимым вареньем пахнет!..» Этот же доктор ведет дневник экспериментатора, «записи голодания». «Мы распадаемся на глазах», – говорит он.
Вереницы людских судеб… И террор…
«Убить надо было много. Больше ста двадцати тысяч. И убить на бойнях. Не знаю, сколько убивают на чикагских бойнях. Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и совсем просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человечество счастливым. Для этого надо начать – с человечьих боен. И вот – убивали, ночью. Днем… спали. Они спали, а другие, в подвалах, ждали… Целые армии в подвалах ждали… В зимнее дождливое утро, когда солнце завалили тучи, в подвалах Крыма свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дожидались своего убийства. А над ними пили и спали те, что убивать ходят. А на столах пачки листков лежали, на которых к ночи ставили красную букву… одну роковую букву. С этой буквой пишутся два дорогих слова: Родина и Россия. «Расход» и «Расстрел» – тоже начинаются с этой буквы. Ни Родины, ни России не знали те, что убивать ходят».
Шмелев повествует о событиях страшных, невыносимых для человеческой психики, но ни в одной его строке нет того, что мы называем «чернухой». (Впрочем, «чернуху» зачастую создают сытые благополучные люди). Через книгу красной нитью проходит образ пустых небес и мертвого солнца. Рассказчик Шмелева потрясен тем, как стало возможным такое торжество зла, повторяет: «Бога у меня нет: синее небо пусто» (как не услышать здесь библейское: «Боже мой, Боже мой, почему ты меня оставил?»). Но сам он при этом сострадает людям, животным, разоренной крымской земле; их боль, их муки увидены его глазами. Голодая сам, он думает о том, как и чем подкрепить своих кур, делится своими скудными припасами с детьми соседей. А значит, его внутренняя сущность остается подлинно христианской, ее не вытравило зло, ставшее повседневностью.
«Я читал «Солнце мертвых» – долго; растягивал – откладывал; не то боялся, что кончится; не то боялся дальше читать; не то боялся, что я упущу что-то мимо своего духовного черпала. Это один из самых страшных документов человеческих. Мне: то казалось, что человеку от стыда нельзя больше жить на свете; то казалось, что Бог ужасается, что создал человека», – так отозвался о книге философ Иван Александрович Ильин. Другие сравнивали эпопею с «Адом» Данте, с плачем библейского пророка Иеремии на развалинах Иерусалима. Немецкий писатель Томас Манн считал «Солнце мертвых» самой сильной книгой, написанной Шмелевым. И обращался к читателям: «Прочтите, если смелости хватит».
Шмелева, глубоко русского человека, самого русского из русских писателей, тяжело угнетала оторванность от родной земли. Увы, горечь утрат не дала ему разглядеть подлинную сущность нацизма. Нападение Германии на СССР он счел Божьим провидением. 30 июня 1941 года Шмелев писал в частном письме: «Я так озарен событием 22.VI, великим подвигом Рыцаря, поднявшего меч на Дьявола. Верю крепко, что крепкие узы братства отныне свяжут оба великих народа. Великие страдания очищают и возносят. Господи, как бьется сердце мое, радостью несказанной». А наступление немецких войск под Москвой воспринял как возвращение Сергия Радонежского в свою вотчину. В защиту Шмелева можно сказать: вряд ли он представлял, когда писал эти строки, какие злодеяния вершили гитлеровцы над мирным советским населением. Ведь Франция не видела и сотой доли того, что выпало на долю нашей страны.
И все-таки годы спустя Иван Сергеевич вернулся в Россию. В 2000 г. останки Шмелева и его супруги были перевезены в Москву и обрели покой на кладбище Донского монастыря, рядом с могилой отца. Последняя воля писателя была исполнена.
